Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
Слушать и видеть это было неприятно.
— Ну, вы тут располагайтесь, отдыхайте, — сказал Курбанов, вставая. — А мне на работу надо.
Ходжа-ага замер, открыл глаза. «Вот до чего дошло, — подумал он с тоской. — Если ходжа отступится от веры, от обычаев, то чего ждать от гарычи — черняков, простолюдинов?..»
— Сядь, — приказал он раздраженно. — Это дело касается тебя, Сетдар. Сядь, не спеши, не суетись, успеешь. Мы не останемся ночевать. Так что давай поговорим, удостой уж. Да скажи, пусть еще чаю дадут.
Пока заваривался новый чай, он все сопел недовольно, вздыхал, не поднимал глаз. Ходжакули напрягся, смотрел настороженно, видно хотел понять, что происходит.
— Ты забыл, что принадлежишь к овлядам, потомкам халифов, — снова заговорил Ходжа-ага, — забыл, что все мы ходжи, самые почетные из овлядов. Мы ведем родословную от Али, четвертого из халифов и его супруги Патмы, дочери пророка Мухаммеда. Ты такой же потомок Гарры Алова, как и я. И люди знают это, для всех гарычи мы пример служения аллаху, соблюдения священных обычаев предков.
— Ты знаешь, дядя, что я не верю…
Ходжа-ага не дал ему договорить, вскинул руки, точно защищаясь, даже отпрянул, воскликнув:
— Замолчи! Не говори кощунственных слов! Это только кажется тебе, заблудший, но ты ходжи, и этим все сказано.
Обмякнув, словно устав от волнения, дядя умолк, уставился в какую-то точку на ковре. Курбанов поймал на себе взгляд Ходжакули и содрогнулся — столько ненависти было в нем. «До чего довели парня, — подумал он. — Надо бы заняться им, поговорить в сельсовете…»
— Туркмены всегда почитали нас, боялись, слушались. Не зря говорится: «Не считай слабой даже собаку ходжи». Один туркмен принял за волка собаку шейха Кемал ад-дина Хосейна Хорезми и убил ее. Знаешь, чем это кончилось? Все его племя вымерло от холеры. Вот уже сколько веков люди поклоняются месту, где похоронена собака. И имя ее помнят — Баба Кулдуш. А имя того, кто убил ее, забыто. — Ходжа-ага заметил усмешку на лице племянника, едва не сорвался, не закричал, но сумел сдержаться, только глуше стал его голос. — В эти места мы пришли с самим Кеймир-Кером. Здесь похоронен Гарры Алов, обладавший чудесной святой силой, и мне выпало счастье быть мюджевюром на его могиле.
— Я слышал, что его могила есть и в Мурчи, на Сумбаре, — вставил Курбанов. — Их что же, двое было, Гарры Аловых?
Он услышал, как по-звериному замычал Ходжакули, но не посмотрел на него, снова подумал, что надо съездить в село, встретиться, с кем нужно, помочь парню.
— Гарры Алов победил в состязании с другим овлядом — шихом Пакыром, — после короткого замешательства сказал Ходжа-ага, будто и не было вопроса. — Наступило время молитвы. Пакыр положил свой коврик-намазлык на текущую воду, взошел на него и помолился, как на твердой земле, даже одежду не замочил. Правоверные были поражены. Но вот расстелил свой намазлык Гарры Алов, опустился на колени, и тут произошло чудо из чудес — намазлык поднял его в воздух и понес над горой Мюннюш… — Тяжело вздохнув, как будто он сам только что летел на ковре-самолете, Ходжа-ага примолк, задумался, потом вскинул на племянника глаза, посмотрел изучающе. — Вот какие у нас с тобой предки, Сетдар. И то, что ты стал начальником, что у тебя есть власть, — это хорошо. Пусть народ знает, что ходжи по-прежнему в почете, пусть уважают тебя, пусть боятся. Но тебе надо соблюдать наши старые обычаи, хоть самые главные. — Голос его зазвучал просительно. — Пойми, это важно, нельзя без этого. Мы туркмены, нам надо делать все, как делалось веками. Иначе что от нас останется? А ты забыл. Твоему старшему давно пора делать обрезание…
— Не бывать этому! — гневно возразил Курбанов. — Я сыновей калечить не дам!
— Подожди, не горячись, — примирительно тронул его за колено Ходжа-ага. — Не хочешь — воля твоя. Но давай только сделаем вид. Устроим той, скажем, что сделали обрезание. Пусть люди думают… Все-таки священный обычай, а ты принадлежишь к ходжам.
— У тебя все, дядя? — морщась, спросил Курбанов. — Мне в самом деле надо на работу.
— Еще одно, — вздохнул Ходжа-ага. — Ты тогда тоже не послушался, женился не на овлядке. Теперь ее нет… Мы присмотрели тебе в жены хорошую женщину. Из ходжей. Работящая, смирная. О калыме не беспокойся — поможем, потом как-нибудь рассчитаешься. Ты не спеши с ответом, подумай.
— А я уже подумал, — ответил Курбанов, поднимаясь. — Я уже нашел себе… — Он вдруг запнулся: не рано ли говорить об этом? Но тут же добавил уверенно: — Скоро женюсь.
На дряблом липе Ходжа-ага была растерянность.
— Ты хорошо подумал? — произнес он без прежней назидательности, униженно глядя снизу вверх. — Она овлядка?
— Нет, не овлядка, — весело ответил Курбанов. — Уж не обессудь, дядя.
7Хорошая детская коляска попалась Марине — легкая, удобная, красивая. Не коляска даже, а так — скамеечка на двух колесах: сажай ребенка, пристегни ремешком, чтобы не свалился, и толкай за ручку.
Она давно о такой мечтала. Шурка растет, все руки оттянула, без коляски никак нельзя, а громадную, фаэтонную, не хотела.
В этот же день вечером Марина повезла дочку на прогулку. Вышла на главную улицу, пересекла площадь и направилась к парку. В суете, в делах как-то не заметила, что пришла осень. Было еще тепло, в одном платье можно ходить, а деревья уже пожелтели, облетели, листья шуршали под ногами. Пусто стало в парке, он просвечивал насквозь.
Возле дворца культуры она увидела Сергея Саламатина, хотела свернуть, но он тоже заметил ее и пошел навстречу, улыбаясь.
— Целую вечность вас не видел. Что не заходите?
Ее будто теплом обдало от этих слов. Благодарно глянув на него, она тут же потупилась, стыдясь пылающих своих щек, не зная, что сказать, как вести себя с ним.
— Здравствуйте, Сергей Федорович, — только и смогла выговорить.
— Дочка? Сын? — наклонился к ребенку. — Как тебя зовут?
— Дочка, — с трудом выдавила из себя Марина.
— В таком возрасте сразу не разберешь. — Он снова улыбнулся. — Хотя иной раз и взрослого парня от девушки не отличишь — мода полнейшего равноправия.
— А верно, — тоже улыбнулась Марина, чувствуя, что уходит скованность. — Даже в «Крокодиле» рисовали. — И спросила совсем некстати: — А вы стихи сочиняете?
В устремленных на него глазах было столько не заслуженного им восхищения, что Сергей едва не покривил душой — не назвал себя поэтом.
— С чего вы решили? — Он развел руками, отводя взгляд.
— А рассказывали тогда красиво — про Ленинград.
На аллеях парка было пустынно, песок шуршал под колесами, голоса и шаги раздавались громко.
— Вы помните? — спросил Сергей и сам подивился нелепости вопроса, с недоумением ощущая какую-то пустоту в душе: идти с ней рядом вдруг стало трудно, и он предложил: — Давайте посидим.
Они сели, и Марина стала толкать коляску перед собой: туда-сюда…
— Конечно, помню, — ответила она на тот его вопрос. — «Игла Адмиралтейская — сколь стремительно пронзает она голубую высь». А вот фамилию, кто стих этот сочинил, запамятовала.
Он увидел, что она огорчилась этому, и подумал: как непосредственна, как искренни ее чувства, все на виду.
— Это не стихи, — поправил он и внезапно застыдился. — Вообще-то, конечно, такая проза поэтичнее иных стихов…
— Значит, сочиняете, — как бы вслух подумала Марина.
— Да нет, я не поэт, я учитель. Историю в школе преподаю.
— Ой, вот бы не подумала. — Марина весело посмотрела на него, глаза ее лучились. — У нас в школе все учителя женщины были, даже директор.
— Ну, почему же… — совсем уже глупо возразил Сергей, досадуя на себя за охватившую его скованность, которая странным образом уживалась с неизъяснимым волнением.
— Скучно это — история. Кто когда родился, кто когда умер, — беззаботно продолжала Марина и вдруг спохватилась, заглянула ему в глаза: не обиделся ли? — Я, может, глупость говорю, не понимаю, я ведь школу не кончила, так вышло… Вы уж не сердитесь.
— Да я не сержусь, что вы! — воскликнул Сергей. — Ни капельки!
Он смотрел на нее сбоку, понимая, что смотрит слишком долго, неприлично долго, но не в силах был отвести взгляд. Его тронули прямодушие Марины, незащищенная открытость, наивная непосредственность. «Какая она право… — подумал он и, не находя нужного слова, все повторял: — Какая, право…»
— Чего вы так смотрите? — не оборачиваясь, только чувствуя его взгляд, спросила Марина, и тень прошла по ее лицу. — Скажете — вот чучело…
И внезапно слезы заблестели на ее глазах.
В порыве теплого чувства, не думая даже, удобно ли это, прилично ли, забыв, что они на виду, Сергей положил ей руку на плечо, заставил повернуться и, глядя в замутившиеся слезами глаза, взволнованно проговорил:
— Вы хорошая, вы очень хорошая, Марина, не думайте о себе так…
